АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ
Когда я познаю твою душу, я нарисую твои глаза.
Амедео Модильяни
Поздно ночью Модильяни и Жанна Эбютерн шли вдоль ограды Люксембургского сада. Неожиданно из его груди вырвался какой-то нечеловеческий вопль, напоминающий рев раненого зверя. Он бросился на Жанну и с криками: «Я хочу жить! Ты слышишь? Я хочу жить!» начал ее избивать. Потом схватил за волосы и изо всех сил толкнул на железную решетку сада. Жанна не проронила ни единого звука. Слегка оправившись от удара, она сама поднялась, подошла к Модильяни и взяла за руку. Его внезапная ярость уже растаяла, как снег на солнце, и по лицу текли ручейки слез. "Я не хочу умирать, — говорил он Жанне. — Я не верю в то, что там что-то есть".
...Модильяни угасал. В последнее время он изменился до неузнаваемости и стал похож на призрак: костлявый как скелет, с синюшным цветом лица и трясущимися руками. Ни для кого, разумеется, не было секретом — на Монпарнасе не бывает секретов, — что у Моди туберкулез, но эта болезнь преследовала его с ранней юности, и он умел справляться с ней и при гораздо худших обстоятельствах. По Парижу поползли слухи, что с тех пор как Моди связался с Жанной Эбютерн, она, словно вампир, высасывает из Модильяни его могучую жизненную силу.
Если бы не эта сила, он сдох бы в одной из парижских канав еще тринадцать лет назад. Тогда, осенью 1906 года, в Париж приехал избалованный щеголь Амедео, или по-домашнему Дэдо, отпрыск некогда зажиточной, а теперь обедневшей еврейской семьи из итальянского городка Ливорно. Смазливого юношу с вьющимися черными волосами, облаченного в строгий темный костюм с твердым воротничком, застегнутую на все пуговицы жилетку и белоснежную рубашку с накрахмаленными манжетами.
Амедео с ранней юности мнил себя художником — он немного учился живописи во Флоренции и Венеции, в Париж же приехал для того, чтобы познакомиться с новым искусством и, разумеется, стать знаменитым. Редко кто из начинающих художников был так уверен в своем таланте, как этот итальянский красавчик. Впрочем, Монпарнас кишел такими же, как он, непризнанными гениями, съезжавшимися сюда со всего света.
Оказалось, что для того чтобы быть художником в Париже, надо не столько уметь рисовать, сколько быть способным вести совершенно особенную жизнь. Жалкий сарай из деревянных досок и листов жести — таким было первое жилище Амедео. Стены, завешанные рисунками и набросками, из мебели два найденных на улице плетеных кресла со сломанными ножками. Постелью служило брошенное в углу тряпье, столом перевернутый ящик. Амедео с энтузиазмом обустраивался в новой квартире в конце концов главное, что он теперь в Париже, а совсем скоро станет знаменит и тогда подыщет себе что-нибудь поприличнее, а эту лачугу превратят в музей. Амедео знал, что на помощь семьи рассчитывать нечего — отец от них давно ушел, а денег, которые посылала ему мать, едва хватало на холсты и краски. К тому же условия жизни Модильяни были для Монпарнаса в общем-то обычными. Находящаяся неподалеку мастерская Пикассо, например, являла собой зрелище ненамного шикарнее.
В Ливорно Амедео привык общаться с чистенькими благовоспитанными юношами из хороших семей, тут же пришлось водить знакомство с весьма странной публикой: парижская художественная богема состояла по большей части из гомосексуалистов, наркоманов, альфонсов, религиозных фанатиков всех направлений, каббалистов, мистиков и просто сумасшедших. Яростные споры об искусстве, начинавшиеся обыкновенно в мастерской Пикассо, переносились в знаменитое кафе «Ротонда», где энтузиазм спорщиков подогревался лошадиными дозами алкоголя и гашиша.
Как-то в канун Рождества Модильяни нарядился Санта-Клаусом и у входа в кафе «Ротонда» бесплатно раздавал пастилки с гашишем. Не подозревая об наличии «секретной начинки», посетители кафе с удовольствием глотали их. Тем вечером опьяненная богема едва не разнесла «Ротонду»: представители высших творческих кругов Парижа били лампы, обливали потолок и стены .
Вскоре Модильяни превратился просто в Моди и его уже знала каждая собака в округе.Так как никто не желал давать за его рисунки ни сантима, Моди скоро стало нечем платить даже за лачугу. Иногда он коротал ночи под столом в трактире, иногда на скамейке в парке, а потом устроил себе жилье в заброшенном монастыре за площадью Бланш, где любил работать по ночам под гулкий аккомпанемент ветра, врывавшегося в глазницы окон.
У Моди имелись свои причуды, за что, кстати, многие на Монпарнасе его уважали: так, он предпочитал голодать, но наотрез отказывался, в отличие от других, выполнять работу только ради денег — например, рисовать вывески. Он был великим максималистом и не желал транжирить свой талант. Не раз товарищи уговаривали его воспользоваться простым и надежным способом набить себе желудок рано утром под дверями зажиточных горожан разносчики оставляли свои товары — булочки, бекон, молоко, кофе. Немного ловкости и умения — и тебе обеспечен восхитительный завтрак. Однако гордый и щепетильный Модильяни никогда не соглашался в этом учавствовать .
Вместо вожделенной славы живописна этот итальянский еврей, красивый, как античный бог, очень скоро приобрел на Монпарнасе славу первого любовника. Парадокс заключался в том, что бедняга Моди на самом деле совсем не интересовался женщинами. Он отнюдь не был гомосексуалистом. но на барышень смотрел только как на более или менее удачную натуру.
В его постели перебывали все до единой его модели — проститутки, служанки, цветочницы, прачки. Предложить натурщице разделить с ним ложе после сеанса позирования было для Модильяни таким же актом вежливости, как у буржуа предложить гостям чаю, и значило ровно столько же — ни больше ни меньше. Он желал не наслаждаться, а воплощать. Он искал свой живописный материал. Впрочем, женщины не входили во все эти тонкости и принимали его галантность за чистую монету. То есть за любовь или по крайней мере за влюбленность.
Летом 1910 года в Париж приехали молодожены Анна Ахматова и Николай Гумилев. Ахматова с первого взгляда пленилась этой «достопримечательностью Монпарнаса». Модильяни показался ей самым живописным мужчиной, которого она когда-либо видела: в тот день он был одет в желтые вельветовые брюки и такого же цвета свободную куртку. Вместо галстука — ярко-оранжевый шелковый бант, вокруг пояса — огненно-красный шарф. Пробегая мимо со своей неизменной синей папкой с рисунками, Модильяни тоже остановил взгляд на изящной русской. «Весьма и весьма любопытная натура», — подумалось ему, и он, широко улыбнувшись, заговорщицки подмигнул девушке, потом сорвал с клумбы цветок и бросил к ее ногам. Рядом с Анной стоял Гумилев, но он только пожал плечами: ему было известно, что здесь, на Монпарнасе, законы общепринятой морали отменяются.
Моди никогда не зацикливался на женщинах, они входили в его жизнь и покидали ее, оставляя сердце нетронутым: Мадлен, Натали, Эльвира, Анна, Мари — бесконечная вереница красавиц, чьи прелести он обессмертил своими полотнами. С одной из них, английской журналисткой Беатрис Гастингс, Модильяни умудрился прожить целых два бурных года, но в ней он видел скорее «своего парня», чем любовницу. Они вместе пили, буянили, дрались и выдирали друг другу волосы. И когда Беатриса заявила, что с нее довольно «всей этой экзотики», Моди не очень расстроился.
Как-то Модильяни признался своему закадычному другу, скульптору Бранкузи, что «ждет одну-единственную женщину, которая станет его вечной настоящей любовью и которая часто приходит к нему во сне». И тут же на подвернувшейся под руку грязной салфетке набросал портрет той «одной-единственной». Бранкузи запомнилось только, что у нее были прямые длинные волосы.
Несмотря на бурную жизнь и слабое здоровье, энергия в Модильяни била ключом: он умудрялся писать иногда по нескольку картин в день, употреблял такие гремучие смеси гашиша с алкоголем, что они валили с ног иных здоровяков, участвовал во всевозможных карнавалах, увеселениях, дурачествах — словом, жил на полную катушку. В нем никогда не иссякали энтузиазм и надежда на то, что его вот-вот заметят, оценят, откроют... Ведь в конце концов даже высокомерный Пикассо признал, что у Моди есть талант. Со временем Модильяни обзавелся даже собственным агентом — поляком Зборовским, который стал находить покупателей на его картины. И вдруг в одночасье в Моди словно что-то надломилось: на горизонте появилась девушка с длинными прямыми волосами...
Впервые он увидел ее все в той же «Ротонде», куда 19-летняя Жанна Эбютерн, студентка Художественной академии Коларосси, забрела как-то со своей подругой выпить аперитив. Модильяни, по обыкновению занимавший свое излюбленное место у стойки, заметил новое лицо, вперил в него взгляд и долго пристально рассматривал.
«Посиди так», — через несколько минут обратился он к Жанне и тут же начал набрасывать на листке бумаги ее портрет. Той же ночью они ушли из ресторана обнявшись — так началась одна из самых странных любовных историй на Монпарнасе. На следующий день после знакомства везде, куда успел в течение дня забрести Моди, чтобы пропустить стаканчик — в «Ротонде», у Розали, в «Проворном кролике», — он производил впечатление окончательно рехнувшегося человека. Его глаза возбужденно блестели, он не мог усидеть на месте и то и дело вскакивал со стула и вскрикивал: «Нет, вы послушайте!» Приятели удивленно переглядывались: что случилось с Моди? «Я встретил женщину из своих снов! Это точно она! — то и дело повторял художник, словно кто-то ему возражал. — Я могу вам доказать: у меня есть ее портреты — удивительное сходство!» Друзья реагировали на эти речи жизнерадостным хохотом — разумеется, никто не сомневался в том, что Моди так острит. На Монпарнасе не принято рассуждать всерьез о вечной любви. Это безвкусно, буржуазно, и от этого всех тошнит.
Однако Жанна действительно оказалась женщиной Модильяни, его идеальным типажом. И он, конечно, понял это с первого взгляда. Ей не нужно было искусственно удлинять шею и овал лица, какой делал это, рисуя портреты других женщин. Весь ее силуэт словно стремился вверх, вытянутый и тонкий, как готическая статуя. Длинные, по пояс, волосы заплетены в две косы, голубые миндалевидные глаза словно смотрели куда-то поверх этого бренного мира и видели нечто, недоступное другим.
Когда мадам и месье Эбютерн, добропорядочные мещане-католики, узнали, с кем связалась их дочь, они тотчас пригрозили ей родительским проклятием, если она немедленно не оставит этого грязного еврея-лохмотника.
...Теперь Модильяни ежедневно появлялся в «Ротонде» или у Розали в обществе Жанны. К ночи, изрядно набравшись, он непременно начинал кого-нибудь задирать. Но даже если Моди ввязывался в пьяную драку, Жанна не делала ни одного жеста, чтобы его остановить, и взирала на это с поразительным бесстрастием. В ее голубых глазах не отражалось ни страха, ни беспокойства. Часам к двум ночи Моди буквально за шкирку, как нашкодившего пса, вышвыривали из заведения. Выждав минуту, Жанна поднималась и молчаливой тенью следовала за ним.
Нередко они сидели на скамейке до самого утра в полном молчании, вдыхая холодный ночной воздух и глядя, как звезды постепенно бледнеют и уступают место рассвету. Моди то начинал дремать, то снова просыпался, пока Жанна не тянула его за рукав — это означало, что пришло время проводить ее домой. Моди послушно плелся за Жанной по гулким и пустынным парижским бульварам на улицу Амьо, где жили ее родители, и потом еще долго стоял под окнами, слушая, как в предрассветной тишине на всю округу разносятся вопли мамаши Эбютерн, встречающей за порогом свою непутевую дочь — «потаскуху, проститутку и жидовскую шлюху».
Вскоре, однако, проблема разрешилась — друг и агент Модильяни мсье Зборовский сделал широкий жест, предложив оплачивать для него квартиру в том доме, где жил сам, за что художник обязался поставлять ему не менее двух картин или рисунков в неделю.
В начале 1917 года Моди вместе с Жанной переехали на улицу Гран-Шомьер.
Однажды, когда Моди по обыкновению куда-то запропал, Зборовский с женой почти силком затащили Жанну к себе. В два голоса, волнуясь и перебивая друг друга, они стали втолковывать ей, что Моди нужно спасать, что он гибнет: от пьянства, прогрессирующего туберкулеза, а главное — он теряет веру в свой талант. Жанна их вежливо выслушала, отхлебнула из чашки чаю, подняла на Зборовских свои голубые глаза, подернутые какой-то мистической поволокой, и сказала с мягкой уверенностью: «Вы просто не понимаете — Моди обязательно нужно умереть». Они оторопело уставились на нее. «Он гений и ангел, — невозмутимо продолжила Жанна. — Когда он умрет, все сразу это поймут». Зборовские испуганно переглянулись и поспешили перевести разговор на другую тему.
Шла Первая мировая война. Начались бомбардировки Парижа. Монпарнас опустел — все, кто мог, ушли на фронт. Рвался и Модильяни, но иностранцев, к тому же туберкулезников, в армию не брали. Во время авиационных налетов на город Моди и Жанну часто можно было встретить на улице — они спокойно прогуливались под рвущимися снарядами и вовсе не спешили укрыться в бомбоубежище...
Сразу по окончании войны спрос на картины Модильяни неожиданно вырос; не последнюю роль в этом сыграла большая выставка французской живописи, открывшаяся летом 1919 года в Лондоне. Впервые критики обратили внимание не только на картины Пикассо и Матисса, но и на полотна Модильяни. Теперь Зборовский выдавал Моди по 600 франков в месяц ! На эту сумму человек умеренный мог бы вести вполне обеспеченную жизнь, но Моди, всю жизнь мечтавший о богатстве, теперь был совершенно равнодушен к деньгам.
Модильяни делался все более и более одержимым идеей собственной смерти. Его здоровье ухудшалось с каждым днем, но о докторах и лечении он и слышать не хотел. Работу забросил вовсе. Как призрак, Моди бродил по улицам Парижа и изводил всех бесконечным нытьем: «Все, мне конец! Вы знаете, что мне теперь уже точно конец?» Жанна искала его по ночам и не раз обнаруживала валяющимся в канаве, иногда в обнимку с такими же пьяными в дым проститутками.
В начале зимы 1920 года Модильяни пришел к Розали, налил себе бренди, торжественно произнеся: «За упокой души Модильяни», выпил его залпом и вдруг затянул заупокойную еврейскую молитву, которую слышал еще в детстве в Ливорно. Вовремя подоспевший Зборовский с трудом вытащил упирающегося Модильяни из ресторана, привел домой и силой уложил в постель. Жанна куда-то отлучилась, Збо зашел за чем-то в соседнюю комнату и... замер от ужаса: на стульях стояли два незаконченных полотна Жанны — на одном она лежала мёртвая; на другом — совершала самоубийство...
Когда Збо вернулся в комнату Моди, Жанна уже сидела у постели больного: они о чем-то безмятежно разговаривали. Через час у Моди начался бред, и Збо решил не теряя времени отвезти его в больницу для бедных.
Там Модильяни поставили диагноз — менингит на фоне туберкулеза. Он ужасно страдал, и ему сделали укол, после которого Моди уже не пришел в себя. Когда врачи вышли сообщить, что Модильяни умер, Жанна спокойно улыбнулась, кивнула головой и сказала: «Я знаю». Войдя в палату (Жанна должна была вот-вот снова родить и ходила переваливаясь, как утка), она надолго припала к губам своего мертвого любовника.
В день смерти Модильяни, 24 января 1920 года, друзья не позволили беременной Жанне остаться одной и почти насильно проводили к родителям. Для Эбютернов все происходящее было лишь страшным, несмываемым пятном позора. Жанна лежала на диване в своей комнате повернувшись лицом к стене, а родители в гостиной громко спорили о ее дальнейшей судьбе. Папаша Эбютерн настаивал, чтобы падшая дочь навсегда покинула его дом. Брат Жанны Андре тем временем тихонько поднялся к сестре. «Обо мне не волнуйся, все будет хорошо», — прошептала она ему. А потом рассказала Андре про не раз посещавшие ее видения, что Моди — ангел и гений, которого ждет на небесах вечное счастье, а здесь, на земле, его признают только после смерти; и что она, Жанна, послана в этот мир лишь для того, чтобы сопровождать Моди туда, где им уже никто не помешает любить друг друга...
Вдруг Жанна закрыла глаза и замолчала, словно заснула на полуслове. Вскоре задремал и Андре, но тут же проснулся от громкого стука оконной рамы. Жанны в комнате не было. А внизу, на улице, уже собиралась толпа зевак, глазеющих на распластанное изуродованное тело беременной женщины...
http://kykolnik.livejournal.com/902677.html